Стержень Сальвадора Дали: «Царю сююрреализма меня сосватал Джордж Баланчин»

фoтo: ru.wikipedia.org

— Ну, будeт пытaться oшeлoмить и пoдaвить вaс с сaмoгo нaчaлa, тeм бoлee, чтo вы пeрвый сoвeтский журнaлист, кoтoрый у нeгo интeрвью. Тaк вaшa зaдaчa, чтoбы взять нa сeбя инициaтиву с пeрвыx минут, Дaли бить eгo жe oружиeм — эксцeнтричeским эпaтaжeм, — нeгo мeня Бaлaнчин.

— Этo лeгкo скaзaть, нo кaк этo сдeлaть, — зaсoмнeвaлся я.

— Сдeлaть eщe лeгчe, чeм скaзaть, — вoзрaзил Бaлaнчин.

Мы с ним близкo сoшлись в кoнцe 60-x гoдoв. Я прoпaдaл у сeбя дoмa, и в тeaтрe, xoдил нa всe eгo рeпeтиции, и дaжe нe «кoнсультирoвaлся» eгo труппу дo пoeздки в СССР, зa чтo пoлучил титул «вeликoгo визиря». Тeпeрь Бaлaнчин, чтoбы вeрнуть мнe дoлг.

Плaн Бaлaнчинa, кaк гoвoрится, дo гeниaльнoсти прoст: oттoлкнувшись oт стeрeoтипнoй выглядит сoвeтскoгo чeлoвeкa, или нa тeкущиx, сoвкa, (Бaлaнчин, нaчинaя с тoгo, чтo Дaл в плeну этoгo стереотипа:) одеваться во что-то кричаще, наоборот. С помощью костюмерши «Нью-Йорк сити балет» я облачился в слегка партикуляризированный костюм Зигфрида из «Лебединого озера», подчеркивавший, в соответствии с явно наслаждавшегося этой затеей Баланчина, мой «великолепный ляжки».

И вот, в таком виде — с магнитофоном, а не с мечами на изготовку — я вошел в шикарный «отель Сент-Реджис», и искал глазами Сальвадор Дали. Великий художник сидел в глубине зала, опершись на изящную трость с большим серебряным набалдашником. (В этот миг я буду возвращаться.) Справа от него находятся два ярких девушек рубенсовского телосложения, почти голые и неотразимые, с гордостью выставлявшие напоказ свои отличные груди. Девушки были похожи друг на друга, как две капли воды. (Позже оказалось, что они сестры, даже, кажется, близнецы.) Мне они напомнили несравненно шведку Аниту Эккберг из «Сладкой жизни» Феллини. Кстати, и девушки, которые сидели с Дали, также были шведками. На обеих были надеты ожерелья из черного бархата, а ремешок из позолоченных цепочек держал в руках, художник, время от времени позвякивая ими. Девицы отвечали на этот знак громким здоровым хохотом.

Слева от Дали сидела его знаменитая жена — муза-натурщица Галя, которую он называл «Гала». Выражение лица подруги исполнителю ничего хорошего не предвещало. Во всяком случае для меня. Она, очевидно, не в духе. Ли ее раздражало трясшие подавляющее телесами шведки, то ли предстоящая встреча с посланцем мира коммунизма, который он ненавидел всеми фибрами своей упрямой души.

Сам Дали, в ярко-малиновом жилете, в камзоле из золотой парчи и в панталонах, напомнивших мне платья, грузинский кинто — черных широких шароварах. Обувь Дали я не разглядел.

Расчет Баланчина был верен. Эффект неожиданности был на моей стороне. На некоторые сотые доли секунды, в выпуклых глазах художников мелькнуло удивление. Это сразу погасло и больше не возвращалось, хотя мы говорили около трех часов. Магия ли это была, между прочим, и в том, что он откалывал самые несусветные номера с полностью ясным спокойным взором, не давая собеседнику нет никаких признаков того, когда он шутит, а когда говорит серьезно.

Например, — стержень, который я упоминал выше. В ходе беседы, ласкать ее серебряный набалдашник, Дали сказал:

— Этот жезл мне дороже самой жизни. Принадлежал Сара Бернар.

Я с уважением посмотрел на трость.

Через некоторое время, вне контекста разговора, Дали, снова поглаживая набалдашник бернаровской трости, вдруг сказал:

— Этот жезл мне дороже самой жизни. Принадлежал Элеоноре Дузе.

Я чуть было не потянулся за объяснения, но сразу же спохватился, прикусил язык и принял как должное новую версию происхождения трости.

Прошло еще двадцать минут. И опять же, ясно из контекста разговора, Дали, погладив еще раз серебряный набалдашник трости, принадлежавшей уже и Бернар, Дузе и, как бы, между прочим, оборонил:

— Этот жезл мне дороже самой жизни. Принадлежал Айседоре Дункан.

Но то, что меня снова удивил уже невозможно. Я понял и принял правила игры, предложил, Дал. Я понял, что и она меня по-своему пережил. Может быть, я проверял на чувство юмора? На мою способность поглощать абсурд? Я хочу поверить, что я выдержала испытание. Тем не менее, кто знает? Дали на этот счет был очень строгим экзаменатором. Даже и теперь меня терзают сомнения, и я натужно подтруниваю над своим заскорузлым, до сих пор не выветрившимся комплекс неполноценности.

Но, при всем при этом, дебютная часть партии осталась за мной, соответственно, для Баланчиным. Мой необычный внешний вид, запутался Дали. Он несколько раз переспросил меня, в самом деле, что ли, я журналист «Новостей»? И даже попросил показать удостоверение. Я показал ему корреспондентскую карты, выданные пресс-центром ООН, нарезать на пути коп герб пресс-карту полицейского департамента города Нью-Йорк и мой известинскую карточку. Дали, не взглянув, передал их женщине. Галя какое-то время изучал карту, а затем вернул их мне и, обращаясь к Дали, она сказала, как приговор вынес:

— Да, он коммунист!

Девушки заржали в телячьем восторге, а Дали начал манипулировать тростью, принадлежавшей Сара Бернар, Элеоноре Дузе, Айседоре Дункан и, Бог знает, кому еще.

В ходе беседы Дали выразил эту мысль:

— Изобразительного искусства — живопись, скульптура, как и архитектура, не думаю, функционального градостроение, демократия противопоказана. Эти виды искусства процветают, когда диктаторских режимов. Не удивительно, что их высокий рост приходится на античные времена и в средние века. Без папы и цезарей, без испанских королей и князей флоренции, без всех этих Медичи и Борджия у нас ничего не будет.

— Но почему?

— А потому, что между князем и художник, между папой и скульптор не было посредников, в качестве представителя демократии. Они были связаны одной пуповиной. Власть и искусство вместе, держали на своих плечах мироздание. Мастерская художника была везде, куда простиралась власть суверена. Они вместе лепили эпохи. И тогда творцу не нужны были миллионы, потому что он имел все.

— А свобода творчества?

— Это полная свобода, складывавшаяся из двух несвобод — в зависимости монарха от художников и художников — от монарха. Два минус два несвободы дал плюс — свобода. В демократии власть и творец независимы друг от друга. Они не пересекаются, не оплодотворяют друг друга, а, следовательно, и скатываются в декаданс. Абстракционизм, не случайно стала искусством демократии. Я глубоко убежден, что художник, который не может воссоздать на холсте или в мраморе анатомии человеческого тела, в состоянии перенести и анатомии человеческого духа.

— А Пикассо?

— О, Пикассо — гений! Я преклоняюсь перед ним. Он единственный человек на земле, сумевший богатство, миллионы на нефти, не в нефтяном бизнесе.

Дали всегда завидовал известности и, в частности, богатство Пикассо.

— Ну, и что мнения о советском изобразительном искусстве?

— Самым.

Здесь Галя недовольно поморщилась. Дали, не обращая на него никакого внимания, продолжал:

— От социалистического реализма есть секрет, но великая миссия сохранить для потомков искусство рисования и моделирования. На Западе почти потеряна и скоро совсем исчезнет. Когда человечество, наконец, одумается и хочет вернуться к истокам, ваш социалистический реализм сослужит ему службу наскальной живописи, мост в будущее, обеспечит генетическую преемственность изобразительного искусства.

— Не слушайте его! — не выдержала Галя.

Лицо Дали непроницаемо. До сих пор не могу понять себя, говорил ли он серьезно или иронизировал. Выпуклые глаза и лихо закрученные вверх тонкие усы придавали сюрреальный оттенок всему, что исторгали ее уста.

— Мне абсолютно все равно, что ли, изображенные на полотнах великих римских пап и королей, доджи и рыцари деспотами или ангелами. Меня интересуют человеческие характеры и их реализации. А черные квадраты и красные треугольники ничего, кроме падения искусства не воплощают. Это геометрия, а не живопись. И Сталин, и Хрущев, каждый по-своему, поняли, или, скорее, чувствовал это.

— Но могу ли я оправдать преследование художников, если их «измы» не нравится власти? Можно ли оправдать уничтожение вернисажей шантажировать?

— Конечно, можно. Хороший урожай без сорняков не бывает.

— Да, не слушайте вы! — уже на русском возопила Галя. Только шведский нимфы продолжали и дальше спокойно похохатывать.

— Между тоталитарными диктаторами и меценатами-миллионеров в демократических обществах существует огромная принципиальная разница, — продолжал, как ни в чем не бывало Дали. — Первая требуют от искусства увековечить их, а через них — эпоху. Для второго искусство средством помещения капитала, уклонения от налогов, в лучшем случае — источник тщеславия или эстетически мастурбация. Диктаторы, как искусство, в людей, в жизнь, меценаты-миллионеры изымают его из жизни, замыкают в стенах своих частных коллекций. Да, и то, что они в ад покровителей? Выкуп старых мастеров, а современникам дают полную свободу подыхать от голода. Диктаторы, напротив, в первую очередь, инвестировать в современников. И в том, что их чувство историзма. Диктатор и художник вместе создают историю. И если первый кормит второго, то я ничего зазорного в этом не вижу ничего зазорного не вижу в том, что первый хочет добраться до потомков не в виде куба или квадрата, и в том виде, в котором его создал Бог. Можно предсказать, не боясь ошибиться, что наши далекие потомки будут изучать ДВАДЦАТОГО века не картинным галереям, а на кладбищенской скульптуры, единственном убежище социалистического реализма на Западе.

— Это правда, — от соцреализма веет кладбищенским духом, — ввернула желчная Галя.

— Нет, только перед лицом смерти эквилибристика оставляет искусство. Это был один на один с вечностью, — отпарировал Дали.

— На мой взгляд, из кладбищенских скульптуры веет мещанским тщеславием, — осмелился заикнуться я.

— То, что вы называете мещанским тщеславием, является основой человеческого существования. Художник, отворачивающийся от него, отвлекает от самой жизни. А мне, например, усыпальницы главарей мафии говорят так же много, как и усыпальницы папы и Медичи…

В ходе беседы я невольно вспомнил о том, как спелись на почве любви к реализму, Дуайт Эйзенхауэр и Фрол Козлов рассказал о том, Дали.

— Здесь нет ничего странного. Почти все американские президенты в душе соцреалисты. Но, к сожалению для них и к несчастью для искусства, в Америке правят законы, а не люди. Искусство же, делают люди и для людей, а не законы — законы. В диктаторских обществах, таких, как ваш, люди не поднимется выше закона, и поэтому у искусства есть будущее.

— Ну, перестань молоть чепуху. В России коммунистах искусство не имеет ни будущего, ни настоящего, — вклинилась неукротимая Галя.

— Когда я работаю, Гала читает мне по-русски Пушкина. И хотя я не понимаю ваш язык, он пришпоривает моей фантазии — явно не на месте, сказал Дали, а затем, обращаясь к шведкам, спросил:

— А знаете ли вы, кто такой Пушкин?

Шведки еще громче захихикали.

— А кто такой Евгений Онегин?

Шведки уже на весь отель.

На месте Дали не дрогнул ни один мускул. Его знаменитые усы ни разу не шевельнулись, как, что остался в абсолютном безветрии. Шла одна Галя, ревновавшая к шведкам, ненавидевшая коммунизм, обожавшая Дали.

— Вы когда-нибудь были в Белом доме? — вновь раздался голос Дали. Он говорил по-английски, почему-то не с испанской, а с французским акцентом. Шведки сделали стойку, видимо, в ожидании очередной хохмы мастера. Он заметил это, вытащил ремень и строго сказал:

— Вопрос не к вам, а к коммунисту.

— Приходилось, — ответил я, теребя пышное жабо из баланчинского гардероба, и едва подавляя приступ смеха.

— Обращают ли внимание на портрет президента, висящий на стенах, эти безвкусные объекты?

— Что вы имеете в виду?

— Все они выполнены в манере соцреализма. А вы знаете, почему? Потому, что их заказали сами президенты, прежде чем покинуть чертоги Белого дома. Заказали для наших детей. И сами выбирали себе художника. И, как видите, никто из них не обратился ни к Поллоку, ни то, Что Кунингу, ни Миро, ни даже для Пикассо.

— А ты согласился бы нарисовать Сталина? — встряла язва Галя.

— Для меня это было бы наивысшей честью.

— Я знаю, что из этого получилось бы. В любом случае Сталин сослал бы в Сибирь за твою мазню.

Дал ничего не ответил, только многозначительно посмотрел на свой «Гала». Более «красивые», чем «Сибирь» не коснется его. В этот момент его лицо, его выпученные глаза и усики, удивительно напомнил мне немного усохшую физиономию Петра И…

Независимо от того, занимался ли Дали эпатажем или говорил серьезно, он был абсолютно прав, утверждая, что все американские президенты в душе социалистические реалисты. Более того, любые власть придержащие, если их немного поскрести, соцреалисты. Суть власти охранительная. Она стоит на страже, основы, и, следовательно, консервативна, несмотря на это, она демократическая или тоталитарна. Сущностью искусства, а наоборот, даже и охранительного, рептильного, если, конечно, в нем пульсирует творческая жилка. Но, как параллелям, сходящихся где-то в бесконечности, эти противоположности слишком много на их пути сходятся. И здесь Дали, может быть, и правы. Кстати, Пушкин, который Галя читала в оригинале Дали, был не столько певцом свободы, как священник высокого охранительного искусства. И сколько футуристы не бросили его на пароходе современности, он по-прежнему был в одном дредноуте с большевиками в бушующем океане ХХ века, а теперь поднимается по трапу дышащие на ладан утлого суденышка русской демократии…

Миннеаполисе.